ABOUT RUSSIAN MENTALITY IN LANGUAGE, SPEECH AND SCIENTIFIC DISCOURSE

Abstract

This article is devoted to the disclosure of the mental characteristics of the Russian language personality. Particular attention is paid to the synthetic structure of the language, the nonfixed order of words in the sentence and the category of impersonality, which together create a culturally specific mental context of language, speech and scientific discourse.

Full Text

Введение «Своеобразие языка влияет на сущность нации», - писал Вильгельм фон Гумбольдт [1. С. 377], и сегодня особое внимание гуманитарных наук сосредоточено на языковой личности. Настоящая статья посвящена «ментальности как глубинному корню народной жизни» [2. С. 3] и ее отражению в языке, речевом поведении и научной деятельности. При этом мы будем исходить из положения, согласно которому своеобразные ментальные миры представляют собой итог целостного взаимодействия универсальных, то есть общих для всех или для большей части языков, и культурно-специфических особенностей национальных языковых личностей. Так, например, к числу абсолютных универсалий относятся: 1) деление звуков на гласные и согласные; 2) членение слова на слоги в устной речи; 3) присутствие в языке имен собственных и местоимений; 4) противопоставление имени и глагола; 5) выделение в речи предложений; 6) наличие слов, передающих эмоции и команды и др. [3. С. 10]. В результате благодаря универсалиям обеспечивается потенциальная возможность взаимопонимания между носителями различных языков и культур. Что касается культурно-специфических черт, то к их числу исследователи относят концепты «вера», «воля», «душа», «совесть», «судьба», «любовь», вобравшие в себя этнокультурный и религиозный опыт русской языковой личности [4]. Не имея эквивалентов в других языках, эти концепты при переводе утрачивают присущие им семантико-смысловые особенности и коннотации и фактически превращаются в ментальные лакуны. Более того, ценность как ментальное образование может вызывать различные и даже противоречащие друг другу представления и ассоциации [5. С. 4]. К «индивидуальным свойствам русского языка» отнесем также категорию безличности, которая изначально присутствовала во всех индоевропейских языках, но затем была вытеснена субъектно-предикатной формой предложения [6. С. 807]. Таким образом, обращение к языковой и концептуальной картинам мира позволяет раскрыть сущностные черты языковой личности со свойственным ей способом бытия, а тем самым и ее ментальность. 1. Ментальность как отражение изоморфизма генетического и языкового кодов В поисках путей, позволяющих расширить наши представления о ментальных истоках русского языка, обратим внимание на нередкое уподобление языка «интеллектуально-духовным генам, которые переходят из поколения в поколение» [7. С. 137], а генетический код - «азбуке возможных и невозможных комбинаций языковых типов как друг с другом, так и между собой» [8. С. 17]. Примечательным представляется и тот факт, что даже структуралист Л. Ельмслев не мог «удержаться от вопроса, не является ли язык не просто отражением явлений, но их воплощением, тем семенем, из которого они выросли» [9. С. 264-265]. Исследовательский интерес к данной проблематике способствовал активизации работ, проводимых на стыке семиотики и молекулярной генетики. Важной вехой в этом направлении стала концепция Р.О. Якобсона, которая раскрыла изоморфизм генетического и языкового кодов и «оформление структур языкового механизма по модели генетического кода». При этом отмечалось, что «наложение лингвистического кода непосредственно на генетический и копирование его структурных принципов» осуществлялось в условиях «бессознательного владения живым организмом знанием характера и структуры последнего» [10. С. 6]. Концепция Р.О. Якобсона возвращает нас к эпохе первобытной ментальности, перешедшей от языка жестов к речи со свойственной ей «бинарностью», в которой проявлялась «функциональная асимметрия» головного мозга. А поскольку архаичное мышление было преимущественно образным (правополушарным), то язык «позднего каменного века», по всей вероятности, располагал крайне ограниченным запасом слов и еще не имел лингвистических способов словообразования и дифференцированных грамматических структур. Вместе с тем по мере приспособления человека к непредсказуемому миру природы начальный образ мира вбирал в себя не только образные, но и логико-вербальные (левополушарные) представления и стратегии. Более того, возникавшие при этом слова-концепты включали установку на определенный сценарий поведения. В итоге сформировавшаяся языковая картина мира представляла собой набор противопоставлений, отражавших дуальную ментальность первобытного социума. В подтверждение сошлемся на древнеславянскую модель мира, которая включала следующие оппозиции: свой-чужой; жизнь-смерть; доля-недоля; мужской-женский; близкий-далекий; правый-левый; главный-неглавный; старший- младший; сакральный-профанный; небо-земля; солнце-луна; день-ночь; чет-нечет; дом-лес; посвященный-непосвященный; светлый-темный; предки-потомки; человеческий-звериный; правый-левый и др. [11]. Противопоставляя сакральное и профанное, благоприятное и неблагоприятное для коллектива, первобытные общности укореняли в сознании дуальный образ мира и правила должного поведения, которые предостерегали от нарушения действовавших ограничений и запретов. Вместе с тем возникавшая картина мира отражала синкретичное мировосприятие, которое складывалось на фундаменте целостного взаимодействия рефлексивной, бытийной (экзистенциальной) и сакральной составляющих сознания [12. С. 111]. Однако в архаичном образе мира человек чувствовал себя лишь малой частицей. При этом в течение длительного времени первобытные общности вбирали в себя генетически не запрограммированные нравственные законы, которые выполняли функцию приспособления к окружающей реальности. Согласно Н.Н. Моисееву, «еще в эпоху палеолита, шла отбраковка индивидуумов, нарушавших те или иные табу. Такой отбор постепенно менял психику людей и в какой-то степени влиял на их морфологию. Кроме того, у человека возникали устойчивые характеристики генотипа, связанные с кооперативностью поведения» [13. С. 66]. В итоге, эволюционируя согласно биологическим законам, человек всё более следовал новым - языковым - генам, которые преображали его ментальный мир. Что касается идеи изоморфизма лингвистического и генетического кодов, то в середине прошлого века она получила подтверждение в открытии микробиологов. В частности, было доказано, что наследственность может быть представлена в виде химического «текста», где в качестве «алфавита» выступают «триплеты» из исходных четырех нуклеотидов. А собственно генетический «словарь» включает 64 «слова», из которых 3 триплета - «знаки препинания», выделяющие в цепочке нуклеиновых кислот начала и концы «фраз», а остальные соотносятся с одной из 20 аминокислот [10. С. 6]. Таким образом, молекулярная генетика при расшифровке генетического кода изначально опиралась на лингвистические понятия (см. об этом [14. С. 256-257]). Выявленная закономерность обнаруживает прямую тождественность с древнекитайской «Книгой перемен» (И Цзин), в которой Единое Ци раздваивается на две силы Ян (мужской принцип, ритм и цикл жизни) и Инь (женский принцип, ритм и цикл жизни), а их группировка по три образует 64 троичные последовательности, соотносимые с генетическими «триплетами». При этом «ян» ассоциируется также со светом, движением, твердым, духовным, а «инь» - с тьмой, покоем, мягким и телесным. Возникшее на этом фундаменте этноментальное пространство сформировало иероглифическое письмо, которое оперирует образами в отличие от европейского, основанного на логике буквенных знаков. Таким образом, на базе языковых кодов, изоморфных унаследованным генетическим кодам, возникли самобытные этнические общности с характерным для них мировосприятием, способом бытия и смысложизненными ценностными представлениями. 2. Русский язык и ментальность на фоне индоевропейских языков Приступая к рассмотрению русской языковой личности, попытаемся ответить на вопрос: чем объясняется ментальное своеобразие носителей русского и западноевропейских языков, восходящих к общему праиндоевропейскому корню? Прежде всего, обратим внимание на следующий факт. Русский, некоторые славянские, а также старославянский, древнегреческий, латынь, готский и санскрит - это синтетические языки, в которых лексико-грамматические значения выражаются в самом слове. Поэтому восприятие русского слова базируется на синтезе входящих в него компонентов. Так, например, понимание лексемы стол и производных от нее предполагает синтез всех элементов (ср. столы, столик, столовая, столовка, столовый, столешница, столоначальник, стольник, столицы, застолье, застольничал, настольное, престольный и др.). А связь слов в предложении обеспечивается преимущественно падежными формами и в меньшей степени предлогами. В этой связи сразу же подчеркнем, что тенденция к синтезу характерна для праиндоевропейского языка и предшествовала аналитическим формам выражения грамматических значений. В аналитических языках (английский, французский, испанский, итальянский, датский, новоперсидский и др.) грамматические значения выражаются с помощью служебных слов (предлогов, артиклей, вспомогательных глаголов и др.), фиксированного порядка слов и интонации. Как следствие, синтетический русский язык располагает развитой системой склонения существительных, прилагательных, числительных, местоимений и причастий, которые имеют еще категорию рода и числа. Например, парадигма русского качественного прилагательного включает 101 флективную форму, поскольку эта парадигма объединяет 6 падежей трех родов ед. и мн. числа (всего 24); столько же форм сложной сравнительной степени, одну форму простой сравнительной степени; 48 форм простой и сложной превосходной степени и 4 краткие формы рода и числа [15. С. 329]. Тем самым место слова в предложении определяется самим адресантом, говорящим или пишущим. Так, например, фраза Олег сдал экзамен вчера допускает 24 перестановки слов и может приобретать дополнительные «обертоны смысла» (Б.А. Ларин) благодаря ритмико-интонационным ресурсам русского языка. Например: 1) Олег сдал экзамен вчера; 2) Олег сдал вчера экзамен; 3) Олег вчера сдал экзамен; 4) Олег вчера экзамен сдал; 5) Сдал Олег экзамен вчера; 6) Сдал Олег вчера экзамен; 7) Сдал вчера Олег экзамен; 8) Сдал вчера экзамен Олег и т. д. Нефиксированный порядок слов составляет одну из сущностных черт русской ментальности, которая восходит к синкретической концептуализации мира и способу бытия первобытных общностей. В этой связи заметим, что М.К. Мамардашвили предложил «оперировать понятием единого континуума бытия-сознания» [16. С. 281], а М.М. Бахтин писал о русском «выразительном и говорящем бытии» [17. С. 8], в котором человек ощущает полноту самовыражения. Более того, унаследованный общинный способ бытия ориентировал на достижение в речевом взаимодействии взаимопонимания и искомых взаимоотношений. В аналитических индоевропейских языках порядок слов в предложении строго регламентирован. Поэтому перевод приведенных выше русских фраз ограничивается лишь двумя вариантами и их ритмико-интонационными интерпретациями. Например: 1) Oleg passed the exam yesterday; 2) Yesterday Oleg passed the exam yesterday (англ.). Анализ различных вариантов русской фразы и их возможных переводов на романо-германские языки делает очевидной принципиально иную природу русского ментального пространства. Действительно, возникающий замысел как бы свободно «проявляется» в самом течении мысли. Но подобная свобода в реализации интенции отсутствует у носителей аналитических языков с фиксированным порядком слов. Разумеется, изучая русскую предложно-падежную систему, носители аналитических языков сталкиваются с серьезными трудностями. Вместе с тем относительно свободный порядок слов существенно облегчает им общение в русской языковой среде. В результате русское культурное пространство воспринимается иностранцами, владеющими аналитическими языками, с одной стороны, как возможность свободного самовыражения на русском языке, а с другой - как достаточно жесткая предложно-падежная система, ограничивающая эту свободу. Вместе с тем в русском языке всё активнее проявляется аналитическая тенденция, которой свойственны морфологическая неизменяемость слов и использование сложных форм. Рассмотрению данной проблемы посвящена статья академика В.В. Виноградова, которая так и называлась «Об усилении и росте аналитизма в грамматической системе русского языка». И сегодня, изучая «переходную стадию от синтетического строя к смешанному, аналитико-синтетическому» [18. С. 37], исследователи отмечают целый ряд аналитических форм в русском языке. Здесь мы имеем в виду: • усложнение системы формообразования: интереснее > более интересно; поживем > будем жить; пойдем > давай пойдем; • изменение системы грамматических границ слова и его объёма: отношения коллег > отношения между коллегами; письмо отца > письмо от отца; изменение распорядка > изменение в распорядке; • преобразование сочетания слов в одно слово: заместитель директора > замдиректор; Третьяковская галерея > Третьяковка; зачетная книжка > зачетка; • рост фразеологизмов: зарыть талант в землю; сказка про белого бычка; первый блин комом; • увеличение числа несклоняемых заимствований и существительных общего рода: кофе, шоссе, меню, эксперт, космонавт, коллега и др. В этой связи заметим, что древнеболгарский язык был синтетическим, а современный болгарский приобрел заметные черты аналитизма. Что касается немецкого языка, то в нем на сегодняшний день больше синтетизма, чем в английском, но больше аналитизма, чем в русском языке [19. С. 297]. Таким образом, рассмотрение грамматического строя с позиций аналитизма - синтетизма, благодаря которому была выявлена такая особенность русской ментальности, как свобода самовыражения, должно быть дополнено другими ракурсами анализа. Ведь «сфера смысла» имеет огромное число «входов» [12. С. 287]. Если же мы выйдем за границы индоевропейских языков, то черты сходства русского языка нетрудно обнаружить и в типологически далеких языках. Так, например, русское ударение является средством различения омографов: зАмок и замОк, мУка и мукА, дУхи и духИ, Атлас и атлАс, бЕлки и белкИ, Ирис и ирИс, гвоздИки и гвОздики, рУки и рукИ, стоИт и стОит, плачУ и плАчу и др. Аналогичным образом смыслоразличительную функцию выполняют тоны в аналитическом китайском языке, который входит в типологически далекую группу тибетско-китайских языков. Например, китайское односложное слово (в латинской транскрипции) ma в зависимости от тона приобретает такие значения, как ‘мать’ (1-й тон), ‘конопля’ (2-й тон), ‘лошадь’ (3-й тон) и ‘ругать’ (4-й тон) [20. С. 119]. Тем не менее обратим внимание на любопытную аналогию Э. Сепира, которая, как представляется, непосредственно связана с размышлениями о ментальном своеобразии носителей различных языков: «Переходя от латинского языка к русскому, мы чувствуем, что приблизительно тот же горизонт ограничивает наши взоры, и это несмотря на то, что сменились ближайшие, знакомые нам придорожные вехи. Когда мы приходим к английскому языку, нам начинает казаться, что окрестные холмы стали несколько более плоскими, и всё же общий характер пейзажа мы узнаём. Но когда мы дошли до китайского языка, оказывается, что над нами сияет совершенно иное небо» [21. С. 117]. Данное наблюдение известного лингвиста, с одной стороны, возвращает нас к мысли об изоморфности языкового и генетического кодов, которая изначально предопределила разнообразие языков, языковых личностей и свойственных им ментальных миров. А с другой - к целесообразности рассмотрения тех исторически сложившихся условий, которые способствовали становлению самобытной русской ментальности. 3. Русская ментальность в контексте эволюции индоевропейских языков Продолжая рассмотрение предыстории европейских языков, зададимся вопросом: какие изменения в языках, восходящих к праиндоевропейским корням, обусловили становление и устойчивое развитие собственно русской ментальности? В поисках ответа обратимся к эволюции праиндоевропейского языка, в ходе которой возникали сначала диалекты, а затем и самостоятельные языки с характерным для них способом концептуализации мира и бытия, а следовательно, и с ментальными особенностями их носителей. (О русском языковом сознании и ментальности см. [22. С. 89-96].) Особый исследовательский интерес вызывает категория безличности как «органический, неизбежный, совершенно необходимый продукт первобытного мышления» [23. С. 405], который изначально присутствовал во всех индоевропейских языках. Однако в процессе их обособления безличность претерпела значительные изменения в силу этнопсихолингвистических, а также историко- и социокультурных особенностей наследников этих языков. Так, в западноевропейском ареале, где утвердилась культура индивидуалистического типа, безличные конструкции постепенно приобрели субъектно-предикатную форму. При этом собственно безличность превратилась в угасающую грамматическую категорию со значением состояния природы, среды или человека, но и в этих предложениях появилось формальное подлежащее (It, Il). Например: • It was getting dark; It is cold; It is difficult for me to speak; It takes him ten minutes to get to school (англ.); • Il faisait noir; Il m'est difficile de parler; Il lui faut dix minutes pour aller à l'école (франц.) и др. Что касается русских безличных конструкций, то они уходят корнями в первобытную эпоху, когда сформировавшиеся в синкретичном сознании ментальные структуры предостерегали от нарушения действовавших табу и тем самым обеспечивали выживание первобытных общностей. Особую когнитивную функцию выполняли мифы, которые объясняли мироустройство и служили своего рода моделью должного поведения. Так, одной из базовых составляющих первобытной картины мира стал унаследованный способ бытия, подчинявший себе человека, а за субъектом закрепилась функция наблюдателя. Это, как представляется, и обусловило дальнейшее развитие категории безличности. Крещение Руси постепенно преобразило личностное бытие своих исповедников, и концептуальный образ мира вобрал в себя глубинные интуиции о Боге, бытии и человеке. Так, в языковой картине мира возникла вертикальная ось, объединившая слова, «ориентированные на духовную связь личности с абсолютным идеалом» (совесть, соборность, судьба, образ, подвижник, супружество). А на горизонтальной оси располагались слова, в которых отсутствовал религиозно-нравственный компонент (честь, свобода, доля, закон, герой, брак) [24. С. 120]. Возвращаясь к категории безличности, заметим, что стремление верующих согласовывать свои поступки с Божьей волей также способствовало ее актуализации. Как писал А.А. Потебня, это развитие происходит весьма своеобразно: «…по направлению от древности число бессубъектных увеличивается за счет субъектных» [25. С. 322]. В качестве примера сошлемся на известные пословицы с безличными глаголами в значении констатации состояния безотносительно к субъекту действия и его возможной активности: Стерпится, слюбится; И хочется, и колется; Не спится, не лежится, всё про милого грустится; Кому вынется, тому сбудется; Как аукнется, так и откликнется; Хочется - перехочется; Жить - мучиться, а умирать не хочется и др. Чтобы проиллюстрировать разнообразие и возрастающую долю безличных конструкций, приведем следующие модели предложений с одним главным членом в значении состояния или действия. Светает; Прохладно; Пахнет яблоками; На нас пахнуло сеном; Здесь дует; Затопило огород; В голове зашумело; Начало тошнить; До утра не спалось; Под сердцем давит; Занесло снегом; Слышно поезд; Пора обедать; Можно ехать; Придется подождать; Руками не трогать!; Опять не пишется; Тебе обязательно повезет; Ей нездоровится; С мужем не ладится; Хочется пить; Лучше бы пойти в кино; Оставалось несколько минут; Как много вспомнилось тогда; Не хватило сил; Ничего не видно; В доме прибрано; О встрече было забыто; С работой проблема; Оказалось, что… и др. Особое место в русском языке занимают безличные конструкции, в которых бездействие субъекта объясняется некими внешними обстоятельствами. В результате субъектность как бы растворяется в самом бытии, которое берет на себя функции деятеля. Не было времени поговорить с братом; Его опять тянет в горы; Им не повезло; Придется попрощаться с мечтой; Так уж суждено; Очень хотелось, но не получилось; У них опять не сложилось; Ему не хватило смелости; Теперь не до праздника; Опыта не было и др. Обращают на себя внимание и высокочастотные в устной речи фразеологизированные предложения, за которыми стоит субъект, признающий власть обстоятельств и / или выражающий свое отношение к ним: Когда же мне читать!; До учебы ли ей!; Что ему наши советы!; Ей беда не беда!; Хоть меняй работу!; Где мне всё это запомнить!; Нам ли огорчаться!; Как не помочь!; Саше ли не быть довольным!; Нет бы мне одеться потеплее!; Что для него друзья!; Как с этим не согласиться!; Не уезжать же домой! и др. [26. С. 126-127]. Примечательна также и свойственная молодым людям тенденция использовать жаргонизмы с общим значением оценки бытийной ситуации: до лампочки, до фонаря; до фени; по фигу, по барабану; по хрену; фиолетово; параллельно; клёво; классно; круто; чумаво; прикольно; кульно; лампово; офигенно; улётно; влом; отпад; фигово; стрёмно; сто пудов; зашквар; ажур; гламурно; бьютифульно; лойс; изи и др. Представленная совокупность разнообразных примеров подтверждает вывод З.К. Тарланова: «Богатейший синтаксис безличных предложений, которым характеризуется русский язык с конца средневековья, не может не рассматриваться как одно из ярких проявлений русской национальной ментальности с ее склонностью к абстрагированию от “проклятого быта”, приверженностью к идеализации отдельного, одухотворению, верой в будущее, культом авося и лояльностью по отношению к мистике» [27. С. 141]. В подтверждение уникальной содержательно-смысловой наполненности безличных конструкций обратимся к тем трудностям, которые встают при их переводе на романо-германские языки. С этой целью рассмотрим следующий фрагмент из «Евгения Онегина» А.С. Пушкина: Москва… как много в этом звуке Для сердца русского слилось! Как много в нем отозвалось! Прежде всего, отметим, что семантико-грамматическая категория безличности позволила поэту выразить ту общность чувств, которые испытывают русские, подъезжая к Москве. При этом его личностное Я оказывается «растворенным» в самом пространственно-временном бытии-сознании. Но передать средствами аналитического языка, который располагает лишь субъектно-предикатной моделью предложения с активной и пассивной формами предиката, как представляется, невозможно. В качестве подтверждения сошлемся на английские переводы [28. С. 38, 42], не воссоздающие смысл пушкинских строк: Moscow!.. That holy word can start A tumult in each Russian heart. Moscow… how many strains are fusing in that one sound, for Russian hearts! What store of riches it imparts! Краткий экскурс в историко-культурный контекст, обусловивший концептуализацию мира и бытия, приближает к раскрытию ментальных истоков русской языковой личности. Ведь, как писал М. Хайдеггер: «Сущее глядит на человека, раскрывая себя и собирая его для пребывания в себе» [29. С. 50]. При таком понимании русская семантико-грамматическая категория безличности заложила основы холистического мировосприятия, утверждая единство человека с пространственно-временным и ментальным контекстом его бытия. 4. Русская ментальность и научный дискурс Рождение древнерусского языка, отличного от языков западных и южных славян, исследователи относят к X-XIII вв., хотя некоторые собственно русские черты фиксировались начиная с XII в. Вместе с тем сравнительно молодой русский язык сохраняет синтетический строй и категорию безличности, унаследованные от праязыка и создающие определенный ментальный контекст. Возвращаясь к концепции «единого континуума бытия-сознания» (М.К. Мамардашвили), дополним его понятием «семиотической среды». Согласно Ю.М. Лотману, совокупность письменных и устных текстов может быть представлена как смысловое поле (семиосфера), которое не только отражает социальную действительность, но и формирует ее. Более того, «семиотическая среда» работает как «информационный генератор, обладающий чертами интеллектуальной личности» [30. С. 132, 147]. Близкое понимание деятельности (а следовательно, и деятельности речевой) мы находим у Г.П. Щедровицкого, который также сравнивает ее с «потоком, который передается от одного поколения к другому. Поколения рождаются и умирают, а деятельность протекает через них, и она во многом независима от своего материального биологического субстрата. И уже непонятно, человек определяет деятельность, или деятельность “штампует” определенным образом человека» [31. С. 256]. Тем не менее, находясь внутри речевого потока и ощущая его стихийную природу, носители синтетического русского языка и коллективистских принципов бытия обладают значительно большим ментальным (смысловым) пространством, побуждающим к поиску решения, и большей свободой самовыражения. В этом, как представляется, заключены дополнительные ресурсы, которые активизируют мыслительную деятельность русской языковой личности. Потенциал русского языка отмечал и М.В. Ломоносов. Владея 11 иностранными языками, он в предисловии к «Русской грамматике» писал: «Кто отчасу далее в нем углубляется, употребляя предводителем общее философское понятие о человеческом слове, тот увидит безмерно широкое поле или, лучше сказать, едва пределы имеющее море» [32. С. 392]. В этой связи немаловажным представляется и то обстоятельство, что принадлежность русского языка к синтетическим языкам, - и среди них к древнегреческому, латыни и церковнославянскому, - открывала доступ к классической науке и научной деятельности. Здесь мы имеем в виду античную холистическую методологию, в основу которой был положен, во-первых, триадный метод Платона, раскрывающий целостность человеческой природы <ratio-emotio-intuitio>. А во-вторых, процессуальную триаду Аристотеля <dynamis-energeia-entelecheia>, согласно которой речевая интенция (dynamis) и собственно речевая деятельность (energeia) соотносятся с представлением об искомом совершенстве (entelecheia) (см. об этом [33. С. 29-34, 270-275].) Вместе с тем параллельно существовала редукционистская методология, которая опиралась только на разум и использовала рациональный метод, ставший базовым в западноевропейской науке о языке. Правомерность подхода, расщепляющего изучаемый объект на составляющие его части, получила подтверждение в «Механике» Ньютона и картезианском учении, также исходившем из противопоставления мыслящей и природной сущности человека. Что касается отечественной филологической традиции, то она развивалась в русле холистического подхода, используя синтетическую модель изучения исследуемого объекта. При этом русские ученые видели в языке не предмет, а средство - «средство воссоздания духовной жизни». Неудивительно, что им пришлось пересмотреть труды иностранных профессоров и «трансформировать аналитические разработки немецких коллег в чисто славянские синтетические построения» [34. С. 127]. Таким образом, русская филология и сложившиеся в ней научно-исследовательские подходы, школы и традиции изначально вбирали в себя самобытные черты русской языковой личности со свойственными ей ментальными особенностями. Стремительное развитие средств массовой коммуникации и всеобщий глобализационный процесс привели к универсализации научной деятельности. Тем не менее неизбежно возникают следующие вопросы: можно ли в настоящее время говорить о национальной специфике научно-исследовательского дискурса? Какие особенности русской ментальности проявляются в деятельности российских ученых? Чтобы ответить на эти вопросы, воспользуемся результатами интегрального контрастивного изучения английских, немецких и русских текстов рецензии как одного из наиболее показательных научных жанров с целью выделения в них универсальных и культурно-специфических характеристик [35]. Прежде всего, кратко представим единые требования к научной рецензии, которая должна включать такие составляющие, как: 1) вводная часть (заголовок, библиографическое описание, введение); 2) основная часть (краткое содержание глав / разделов и их анализ; цель исследования; оценочный блок); 3) заключительная часть (выводы; практическая и теоретическая значимость; рекомендации читателям); 4) библиографический список; 5) справка или информация о рецензенте (Ф.И.О., должность, контактная информация). Согласно полученным результатам, наибольший уровень соответствия требованиям к структуре был отмечен в научных рецензиях на немецком языке (92%), средний - на английском (88%) и низший - на русском (68%) [35. С. 12]. Так, несмотря на четкие рекомендации для авторов научных рецензий, носители русского языка проявляют значительно большую свободу в выборе и распределении материала, что соответствует потребности в самовыражении, унаследованной с русским речевым поведением. В рецензиях на английском и немецком языках справка о рецензенте обязательна. Однако, в отличие от немецких и английских авторов, русские рецензенты нередко (32 %) игнорируют сообщение подобной информации. По-видимому, в этой культурно-специфической черте проявляется ценностное отношение к личной свободе и автономности. Вместе с тем отмечается некоторое смещение полюса общественного пространства в сторону индивидуального (в частности, принятие закона об охране авторских прав), что свидетельствует о проникновении индивидуалистической западной культуры в русскоязычную. Принадлежность к разным культурным традициям и научно-исследовательским школам проявляется также в избираемых рецензентом способах аргументации. Так, для аналитической методологии характерны фактуальность, абстрактность, детализация и отстраненность, а для холистической - интуитивность, конкретность, целостность и вовлеченность. Как известно, русская культура является высококонтекстуальной, поскольку для нее типичны межличностные отношения, основанные на традициях и исторически сложившихся правилах речевого взаимодействия. Поэтому в рецензии заметны проявления эмоционального отношения рецензента к автору и излагаемой им точке зрения. Более того, в оценке рецензируемого текста определенную функцию выполняет экспрессивная лексика, органичная для русской речевой культуры. Неудивительно, что в русскоязычных рецензиях большее место занимает отношение к автору рассматриваемой работы, его заслугам и профессионализму. Подобные знаки внимания и расположения не характерны для английских и немецких рецензентов, принадлежащих к низкоконтекстуальным культурам, где не принято использовать эмоционально окрашенную лексику в научном стиле речи. Вместе с тем и в русскоязычных, и в немецкоязычных рецензиях присутствует так называемая «научная скромность», когда авторы, следуя нормам научного этикета, избегают резких суждения и оценок рассматриваемой работы. Этим они существенно отличаются от англоязычных рецензентов, которые стремятся подчеркнуть свою значимость. Что касается объема рецензий, то в нем также проявляется определенная культурная специфика. Так, средняя длина рецензий на английском языке составляет 3-4 страницы, на русском - 4-5 страниц и на немецком - 2-3 страницы. А к числу отличительных особенностей последних относятся краткость, чёткость и сжатость анализируемого материала. Обращает на себя внимание и тот факт, что в английских научных рецензиях используется местоимение «I (я)», а в немецких - «Ich (я)». В отличие от индивидуалистических культур в русском научном дискурсе высоко оценивается авторское «мы». Тем не менее под влиянием западной культуры в русских рецензиях одного автора все чаще стало появляться местоимение «я» [35. С. 14]. Завершая краткое рассмотрение научного стиля речи, согласимся, что «репрезентативность нашего сознания и ментальные операции дают возможность <…> видеть его логику, распознавать и узнавать привычные нам содержания» [36. С. 86]. Таким образом, при всех изменениях, вызванных глобализацией, в современном научно-исследовательском дискурсе сохраняются его самобытные черты. Поэтому рецензии и, шире, научно-исследовательская деятельность несут на себе печать стоящей за ними языковой личности со свойственными ей ментальными особенностями. Подведем итоги. Предпринятое обращение к индоевропейскому языку как истоку становления общеславянской, а позднее и русской языковой личности возвращает нас к мысли о «генной памяти» (В.В. Колесов), которая переходит от одного поколения к другому. При таком понимании так ли молод наш родной язык, если его «глубина памяти» достигает общеиндоевропейского периода? Действительно, в отличие от носителей аналитических индоевропейских языков, русская языковая личность унаследовала не только ряд индоевропейских слов-первосмыслов (термины родства, названия животных, числительные и др.), но и коллективистский тип культуры. А наш язык сохранил такие культурно-специфические особенности, как синтетический строй языка, развитая система словоизменения и словообразования, семантико-грамматическая категория безличности и нефиксированный порядок слов в предложении. Но целостность язык и созданная на его фундаменте культура обрели с принятием Православия, которое и поныне выполняет функцию духовного стержня русской языковой личности. Таковы, как представляется, истоки самобытной ментальной пространственности, которая побуждает к достижению в общении искомого уровня взаимодействия, взаимопонимания и взаимоотношений [33. С. 33-34], а в совместной исследовательской деятельности - к коллективному поиску решения сложных проблем.